А в остальное время неустанно выцарапывает буквы на монете и всякий раз, закончив очередное слово, шепотом говорит Энцо, что, наверное, тот был прав: скоро они вместе увидят Освобождение.
Раз в два дня их навещает санитар. Старший надзиратель отпирает решетку и тут же снова запирает ее, на осмотр Энцо дается ровно пятнадцать минут, ни минуты больше.
Антуан только еще начал разматывать бинты Энцо и извиняется перед санитаром.
Тот ставит на пол свою коробку с медикаментами, открывает ее.
– Н-да, этак мы прикончим его раньше, чем расстрельный взвод.
Сегодня он принес аспирин и немного опиума.
– Только не увлекайся, давай ему по капельке, я снова приду не раньше чем через два дня, а завтра боли наверняка усилятся.
– Спасибо вам, - шепчет Антуан, пока санитар встает.
– Не за что, - говорит тот с сожалением. - Я делаю, что могу.
Он сует руки в карманы халата и поворачивается к решетке камеры.
– Скажите, санитар… вообще, тебя как зовут-то? - спрашивает Антуан.
– Жюль. Меня зовут Жюль.
– Ладно, спасибо тебе, Жюль.
И тут санитар опять оборачивается к Антуану.
– Знаешь, вашего приятеля Жанно перевели из карцера обратно, в общую камеру.
– Вот здорово, это хорошая новость! - восклицает Антуан. - А как там англичане?
– Какие англичане?
– Какие-какие… союзники наши! Вы что, не слыхали про высадку союзников? - изумленно спрашивает Антуан.
– Да слышал кое-что, но ничего определенного.
– Ничего определенного или ничего такого, что скоро определится? В нашем случае, когда дело касается Энцо и меня, это не одно и то же, понимаешь, Жюль?
– А тебя как величать? - спрашивает санитар.
– Меня - Антуан.
– Так вот слушай, Антуан, этот ваш Жанно, о котором я только что говорил… в общем, когда он явился ко мне, чтобы помочь вашему товарищу с ногой, которую я чересчур старательно лечил, я ему соврал. Я не врач, а всего лишь санитар, и здесь сижу за воровство простынь и другого барахла в больнице, где я работал. Меня застукали за этим делом и дали пять лет; в общем, я такой же арестант, как и ты. Хотя нет, не совсем такой же, вы-то политические, а я уголовник, но все одно, я тут никто, и звать меня никак.
– Да ладно, все равно вы молодец, - утешает его Антуан; он чувствует, что у санитара тяжело на сердце.
– В общем, изгадил я свою жизнь, а ведь мечтал быть таким, как ты. Ты, наверно, возразишь, что глупо завидовать тому, кого ждет расстрел, но мне бы занять у тебя хоть капельку твоей гордости, твоего мужества. Сколько таких парней мне пришлось повидать в этой тюрьме! Знаешь, я уже был здесь, когда гильотинировали Лангера. А что я скажу людям после войны? Что сидел в тюряге за кражу простынь?
– Слушай, Жюль, теперь ты сможешь сказать, что лечил нас, а это уже немало. А еще скажешь, что каждые два дня рисковал своей шкурой, чтобы перевязывать Энцо. Энцо - вот он, тот самый, которым ты занимаешься, запомни его имя на всякий случай. Знать имена - это очень важно, Жюль. Так ты запоминаешь людей, и даже когда они умирают, ты продолжаешь иногда звать их по именам, а иначе и жить не стоит. Так что, видишь, Жюль, во всем есть свой смысл - так мне говорила моя мать. Ты воровал простыни не потому, что ты вор, а для того, чтобы однажды тебя засекли и посадили сюда и чтобы ты мог оказывать нам помощь. Вот оно как, Жюль; я по твоему лицу вижу, что тебе полегчало, ты даже порозовел; а теперь расскажи мне, как там дела с высадкой союзников?
